прекрасно! — вот, — Вольдемар, это где такой фонтан?
— В Багдаде, вестимо, — Вольдемар чмокнул обеих, работаем, девочки, работаем.
Дальше все пошло удивительно гладко, будто кто-то, вдоволь насладившись страданиями съемочной группы, прилег отдохнуть. Даже Северский не срывал голос на озвучке, и вовремя прилетела Ларочка, сияющая и юная, пахнущая Токайским вином и сервелатом. Венгр остался в Будапеште. Впрочем, Ларочке было позволено звонить, и слышать сквозь девичий смех его обычное — «чокколом» — целую! Подлец, — вздыхала Ларочка, — но как хорош! Архаров теперь держался от Моны подальше, даже на озвучании любовного своего монолога был так неубедительно скучен, что переписывали до бесконечности.
— Представь перед собой кого хочешь! — кричал Псоу, — но дай мне любовь! Дай мне дыхание! А ты говоришь, как будто отчет о сборе макулатуры читаешь. Что с тобой, Саша! Архаров повернулся к Моне, увидел ее профиль, и дал «любовь».
Весною, в первом просмотровом зале Госфильма, собралась комиссия — принимать. Шли чиновники из Министерства культуры, руководители, не имеющие ни малейшего представления о кино, но зато знавшие, какое кино нравится Бережному. Сказка — что может быть в сказке такого, что искажает генеральную линию партии? Или подрывает устои? Или намеки, скажем — на Прагу? Или, еще того хуже — на дряхлость Бережного? Да всё! Но тут, по великому счастью, был приглашен на просмотр генеральный секретарь компартии одной очень нужной республики, в которую намечались серьезные поставки кое-чего, что так успешно производилось в СССР, далеко за Уралом. И стрелка сдвинулась с отметки «запретить» до отметки «разрешить». Смотрели сначала настороженно — гарем, в первых кадрах, особенно. Это — ни к чему. Сократить. Чему вы детей учите? Сцену у бассейна — вырезать. Мастеровые-чеканщики, хорошо — угнетение трудящихся. Декхане — прекрасно. Верблюды — хорошо, корабли пустыни. Есть линия на развитие верблюдоводства. Павильон на ВДНХ. Марченко!!! Прекрасно. А девочка, почему — красивая? Нехорошо. Пионерка? В кружках? Гордость Одинцовского района? А что-то личико нерусское? А, казашка?! Казашка! — уверенно закивал головой Псоу. — Байконур. О! — товарищи покивали головами. Целинные земли. Дедушка её вместе с Бережным поднимал, так сказать. Сами понимаете. Осваивал. А, — ну, девочка да. Девочку выдвинем на слет. И в Артек? — спросил Псоу. Что ж, — товарищи переглянулись, — можно и в Артек. В протокол занесли замечания, но в целом, фильм понравился. Они даже смеялись! — кричал Псоу в курилке, — представляешь? А где там можно смеяться-то? — Северский переглянулся с Эдиком, — анекдоты никто не рассказывал?! Им ослик понравился. Который в воротах застрял, помнишь? А, ну, разве ослик, — вздохнул Эдик.
Премьера была назначена на 8 марта. В кинотеатре «Россия».
А двумя месяцами раньше, на проходную «Гурзуф-фильма» пришла странно одетая девушка — в мужских брюках, подвязанных ремнем, в рваной ковбойке и босиком. Волосы перетянуты резинкой, лицо загоревшее, обветренное. Тебе кого? — спросил вахтер, — иди отсюда, бродяга. Ходют хиппи, ходют… Девушка постояла, будто силясь что-то вспомнить, но повернулась и пошла к набережной.
Глава 47
По городу яркими, жаркими пятнами цветно перекликались афиши нового фильма Вольдемара Псоу «Волшебная лампа» с участием Лары Марченко, Леонида Северского, Аркадия Финкеля, Александра Архарова и Нонны Коломийцевой.
— Никаких Мон! обалдел, что ли? Она пионерка, а не эта… ну, какая улыбается все время. Что за имя выдумали, как у девки какой, — стучал по столу кулаком министр всей культуры, и жалобно дзенькали тонкие стаканы, ударяясь о бутылку Боржоми. — Как в свидетельстве у ней записано, так и в эти… титры, во, вставляй, значит. И никаких тыщи и одной ночи. Это тебе бордель, что ли? Ночи! Сказка для детей! Они спят ночью. Все.
— Да как же назвать? — Псоу взмок, — это ж арабские сказки!
— И арабские не надо. Сегодня такое положение в политике, завтра кто уверен где? Назови нейтрально.
— Волшебная лампа Аладдина можно, — подсказала зам. министра, женщина начитанная еще со школы.
— Вот, — министр покивал головой, — лампа, это хорошо. Это актуально. Мы сейчас в Киргизии завод электроламп запустим. Очень уместно. Ага. Только этого, как его? Насреддина? Убери. Просто и коротко — Волшебная лампа.
— Так нет ничего про лампу-то, — Псоу едва не плакал.
— А ты добавь, — сказал министр и встал. Разговор был окончен. Фильму все-таки дали первую категорию, и оставалось ждать — провала, или успеха. В реквизиторском цехе Госфильма разыскали старую, со вдавленными боками, псевдо-арабскую лампу, и финал стал таков — Саша Архаров, сидя в песках пустыни (снимали в Юрмале, в феврале), ожесточенно тер лампу, из которой вырывалось сизоватое пламя. В смутных очертаниях головы Джинна появлялось финальное слово — КОНЕЦ.
Мона Ли положила дома на стол пригласительный билет на два лица:
— Вот, пап, премьера. Пойдешь? — Пал Палыч посмотрел на Танечку. Та лежала на диване с журналом.
— Таня?
— Я не могу, — отрезала та, — у меня, между прочим, дети. Двое.
— А можно Кирюшу взять, — Мона Ли видела, как напряглись у Кирилла плечики.
— Нет! — рявкнула Таня, — нельзя. Пусть дома сидит, двойки исправляет.
— Но, Танечка, — Пал Палыч перешел на просительный тон, — это ведь так интересно, и сказка, же детская?
— Нет, — Таня прикрыла лицо журналом, — сказала — нет, и не лезь. — Кирилл заплакал.
— Я буду, буду, Мона, я приду — сказал Пал Палыч.
— Пап, я ведь под нашей… ну, под твоей же фамилией, — Мона Ли смотрела на Коломийцева, — ну, как же, там просили с папой?! Таня хмыкнула, а Пал Палыч пошел утешать рыдающего Кирилла.
В костюмерной «Госфильма» подбирали платье для Моны Ли. Молодые костюмерши резвились, прикладывая к ней наряды, подходящие для дворцового бала, а пожилые качали головами — не то. Клавочка, самая старшая из них, с седыми волосами под гребенкой и в темном халате, долго вертела Мону Ли, а потом ушла. Надолго. И принесла что-то, напоминающее гимназическую форму, но из дорогой шерсти, цвета темного шоколада, и невесомый фартук с крыльями.
— Вот, манжеточки подошью, воротничок, и длину сделаем по середину икры. И туфли на среднем каблуке, — сказала Клавочка, — и ты, Моночка, будешь прекраснее всех этих фифочек. Я тебе это обещаю.
8 марта кинотеатр «Россия» был переполнен. Шел московский бомонд, директора универмагов, врачи, автомеханики, художники, директора институтов, ювелиры, журналисты, билетные кассиры, актеры, парикмахерши, заведующие базами, портнихи, дирижеры, и прочий важный люд. В фойе здоровались, целовались, придирчиво оглядывали друг друга, делились новостями, сплетнями, шуршали конфетными бумажками, щелкали замочками пудрениц, курили.
Постепенно зал заполнялся, в центре рассаживались министерские, госфильмовские и особо приглашенные гости. Публика помельче, которой посчастливилось достать приглашение, занимала балконы, нижние и боковые места, а родственники заняли целый ряд для «пап и мам» — все, как и в театре, только народа побольше. Ради торжественного случая занавес задергивал экран, стояли непременные плетеные корзинки с белыми и розовыми гортензиями, и отчего-то, вовсе не к месту, гипсовый Ленин,
